Казах-министр - "Знаете, за что мы вас, русских, ненавидим? Мы вас, русских, будем ненавидеть еще десять поколений" Ефим Евелевич Драбкин (Эфраим Севела) 1980г
На этом домашнем банкете, где за столами расселось человек тридцать, я
увидел размах, в давние времена доступный, пожалуй, эмиру бухарскому. Столы
обслуживали не официанты, а красивые, как куколки, юноши в черных костюмах и
белоснежных рубашках, элегантные и расторопные - студенты актерского факультета, конечно,
бесплатно явившиеся обслужить гостей своего хозяина.
В дальнем конце зала тихо играл оркестр национальных инструментов, и
музыканты в парчовых расшитых халатах и островерхих, отороченных мехом
шапках кочевников старались вовсю - и тоже бесплатно.
Ящики коньяка, ящики шампанского, горы, буквально горы, оползавшие с
больших фарфоровых тарелок, черной и красной икры. Все это ни за какие
деньги не купить в магазинах, все давно исчезло из продажи, доставлено сюда
со складов, и за это не было заплачено ни копейки. Я уж не говорю о фруктах
и плодах, самых невообразимых, произрастающих на казахской земле. Тут уж
глаза разбегались.
Студенты-официанты внесли из кухни две целиком зажаренные на вертеле
бараньи туши, окутанные облаками пряного пара, щекотавшего ноздри и
вызывавшего обильное слюнотечение.
И баранов и фрукты доставили к министерскому столу жители одного из
районов степного Казахстана, где лет шестьдесят назад в бедной юрте пастуха
родился будущий министр, и этот район, гордящийся своим славным земляком,
стал чем-то вроде его личной вотчины, аккуратно платящей оброк.
Мы с Пулькиным удостоились самых почетных мест на этом пиршестве -
между хозяином и хозяйкой. И Пулькин, честный и очень дотошный малый,
ведавший финансами в Министерстве культуры, шепнул мне на ухо, подозрительно
щурясь на все это изобилие:
- Будь это в моей власти, я бы сделал ревизию на месте и упек голубчика
на десять лет строгого режима за явное злоупотребление служебным положением
и незаконное присвоение казенного добра. Но, увы, руки коротки! Тут у них
своя мафия, свои законы, рука руку моет, каждый второй - кум, сват и брат, и
все косоглазые - поди разберись.
Пулькин при своем невзрачном виде и внешне неприметной должности был
весьма важной персоной, от которой многое зависело в финансировании
различных культурных мероприятий.
Театры, киностудии, народные ансамбли,
фестивали - огромные суммы денег ассигновались на это, и каждый раз размер
суммы определял товарищ Пулькин. А уж начальство повыше утверждало, полностью доверяя ему. Вот почему с ним заигрывали, как
могли, и угождали, стараясь заручиться его благосклонностью. Несколько
предшественников Пулькина, не устоявших перед напором соблазнов, завершили
свои дни в Сибири. Пулькин же слыл неподкупным педантом, этаким дотошным
буквоедом, для которого главное - чтобы цифры сошлись, и желательно с
экономией в пользу государства.
Жена министра Зейнаб все время подливала Пуль-кину, откровенно спаивая
его. А министр занимал разговорами меня, представляя сидящих за столом
гостей, лунообразных, скуластых мужчин и женщин, усердно жевавших баранину,
громко чавкая и облизывая жирные пальцы.
- А вот это наш знаменитый поэт, можно сказать, казахский Пушкин. А эта
женщина - прима-балерина, после моей жены - лучшая танцовщица в республике.
Можно сказать, наша казахская Майя Плисецкая. А это...
Я слушал вполуха, зато ел с удовольствием. Казахские манты, вроде наших
русских пельменей, но большего размера, плавали в золотистом бульоне.
Ломтики румяного, поджаренного на углях шашлыка, чередующиеся с дольками
кроваво-красных помидоров и крепкого, забористого репчатого лука, сами
просились в рот. Коньяк был армянский, лучшей марки, которую большой
любитель крепких напитков Уинстон Черчилль предпочитал всем остальным
коньякам. Кобылье молоко, кумыс, матово белело в хрустальных графинах. Не
обошлось и без древних национальных обычаев гостеприимства, от которых
белого человека может бросить в холодный пот. Бараний глаз, вынутый пальцами
из зажаренной головы, подносится самому дорогому гостю, как выражение
наибольшего к нему уважения.
Самым дорогим гостем, к моему счастью, сочли
беднягу Пулькина, растерявшегося и лишившегося дара речи, узрев сквозь
пьяную муть, что ему собственноручно сует в рот жирными, мокрыми пальцами
сам хозяин, министр культуры Казахстана.
Пулькин хоть и невзрачный с ниду, но стойкости оказался богатырской. Он
проглотил скользящую, гадость - бараний глаз и не сблевал в широкоскулое
лицо гостеприимного хозяина. Меня бы вывернуло наизнанку. Я проникся
уважением к Пулькину.
Но у барана - два глаза, и второй, вероятней всего, предназначался мне.
Выручил из беды Пулькин. Он поднялся, словно заяц во хмелю, раскачивая в
нетвердой руке рюмку и расплескивая коньяк на скатерть, и заявил, что хочет
сказать речь. Казахи стали аплодировать ему лоснящимися бараньим жиром
ладонями, и громче всех красавица Зейнаб, жена министра.
Пулькин качнулся вперед и изрек:
- Дорогие товарищи узбеки...
Стол онемел, скуластые лица окаменели. Большего оскорбления Пулькин не
мог нанести казахам, как назвав их узбеками, коих казахи почитали хуже
собак. За это могли убить, растерзать.
Даже красавица Зейнаб изменилась в лице и стала бледной. Я поспешил на
выручку бедолаге Пулькину: Товарищ Пулькин оговорился. Мы же находимся не в
столице Узбекистана.
- Верно,- согласился Пулькин и, исправляя ошибку, повторил обращение к
гостям:
- Дорогие товарищи киргизы...
Сдавленный стон прошел над столом, над обглоданными бараньими костями и
кровавыми пятнами пролитого на скатерть коньяка.
Назвать казахов киргизами мог только злейший враг казахского народа.
Тучи нависали над взъерошенной и потной головой Пулькина.
Умная Зейнаб спасла от расправы московского гостя.
- Товарищ Пулькин чересчур много выпил,- сказала она, поднявшись и
обнимая за плечи незадачливого оратора.- И он не может нести ответственности
за всякую чушь, которую несет язык, переставший ему подчиняться. Я думаю,
товарищу Пулькину самое время прилечь, отдохнуть...
- Нет, нет, - заупрямился Пулькин, которого Зейнаб попыталась оттянуть
от стола.-Я скажу речь... Дорогие товарищи...
Тут уж я бросился на помощь Зейнаб, зажал Пулькину ладонью рот, и
вдвоем мы поволокли его, брыкающегося, в спальню и уложили на хозяйскую
двуспальную кровать под бархатным балдахином. Пулькин в костюме, сбитом на
бок галстуке и модных туфлях-мокасинах тут же уснул праведным сном младенца.
Дальше я тоже упился до чертей, но речей благоразумно не пытался
произносить. Помню, мы с хозяином-министром очутились в его кабинете под
.портретами Ленина и какого-то казаха, и я, хоть убей, не мог угадать, кто
это такой. Раскисший от коньяка, я обнимал министра и даже лобызал его
широкие скулы и слезливо спрашивал:
- Почему... скажи на милость... азиаты друг друга разорвать готовы... а
уж русских... съели бы живьем?.. Почему? Какая ж это дружба народов...
извини за выражение... и... и... какой, спаси господи, Интернационал?..
И министр отвечал незаплетающимся языком, ибо был здоров как бык и пил
как лошадь и - хоть бы в одном глазу:
- Мы вас, русских, будем ненавидеть еще десять поколений. Вы принесли к
нам в степи советскую власть...
- Постой, постой, - перебил я его. - А что тебе плохого советская
власть сделала? Кем бы ты был без советской власти? Грязным пастухом и
крутил бы баранам хвосты.
- А кто я теперь? - уставил на меня косые щелки министр.- Не пастух?
Ваш русский пастух, который крутит казахскому народу, как баранам, хвосты и
забивает им мозги глупостями, продиктованными из Москвы.
Тут уж я спьяну не нашелся, что ответить. Что ему ответишь,
косоглазому? Режет под самый корень.
- Вы, русские, - продолжает, - нам в тридцатые годы принесли колхозы,
отобрали у казахов-кочевников весь скот, овец и лошадей и бросили на
голодную смерть в степи. Ибо казах хлеба не сеял, а питался исключительно
мясом и молоком. Не стало мяса и молока, скот угнали в колхоз, и вся степь
покрылась трупами. Казахи целыми семьями умирали с голоду, и некому было
хоронить умерших. Юрты стояли пустыми. Орлы-стервятники кружили над степью.
Это был геноцид (даже и такое словечко знал этот казах, все-таки
министр культуры!). Шесть миллионов мужчин, женщин и детей за один год
умерли от голода, и народ наш уменьшился наполовину.
Меня, хмельного, прошибла слеза от этих слов, и у него из глаз-щелок
покатились слезы. Я как наяву увидел степь, усеянную трупами. Усохших младенцев на руках у мертвых
матерей. И орла-стервятника, описывающего круги над младенцем, норовя ему
выклевать глаз.
- Знаете, за что мы вас, русских, ненавидим? -щурясь на меня из-за
клубов табачного дыма, говорил министр.- И даже не за то, что вы голодом
уморили половину нашего народа в тридцатые годы. И даже не за то, что в
двадцатые годы, когда вы у нас устанавливали советскую власть, красная
кавалерия Буденного сжигала кишлаки и аулы и под предлогом охоты на
басмачей, которые были партизанами и отстаивали свои горы и степь от
русских, рубили любую голову, если у нее были скулы и узкие глаза.
Мы вас ненавидим даже не за это. Мы вам не можем простить, что вы
захватили богатейший кусок планеты, размером больше половины Европы и
намного богаче ее. У нас есть все. И золото, и медь, и цинк, и свинец. И
железная руда лучше шведской, и каменный уголь лучше немецкого. И нефти -
подземные моря. Наши степи могут накормить хлебом мир посытней, чем
Австралия и Аргентина. Я уж не говорю о мясе - нашем главном богатстве.
Все это вы прибрали к своим рукам. Заселили наши города русскими,
ссылаете сюда, как в ссылку, чеченцев и ингушей, немцев Поволжья, украинцев
и всех других, от кого хотите избавиться. Так что коренное население -
казахи совсем растворились в этом Вавилоне. И как в награду за терпение, в
компенсацию за грабежи таких, как я, назначили на почетные и сытые посты,
сделав из нас марионеток и ширму для вашего колониализма.
Казах-министр - это пустой звук, попугай, повторяющий чужие слова, раскормленный азиат, которого балуют
персональным автомобилем и дают бесконтрольно обжираться, а правит,
руководит за его спиной заместитель, обязательно русский. И он-то является
здесь хозяином. Я же нужен лишь для того, чтобы подписать составленные им
бумаги.
Теперь мы - никто в своем доме. Мы - декоративное украшение. Поэтому
столько лицемерного внимания уделяется национальным ансамблям песни и пляски
с парчовыми халатами и меховыми шапками. Поэтому по радио с утра до ночи
исполняются казахские песни, которые никто не слушает. Большинство населения
ведь чужие, и наша музыка, наши песни вызывают у них лишь ухмылки. Мол, чем
бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
А костяк нашего народа - не та горсточка, которую вы посадили на
водевильный трон министров и академиков, кому вы сунули в руки музыкальные
инструменты и деньги и велели играть и плясать под вашу дудку, а те коренные
степняки, пастухи, кому эта земля принадлежала веками. Они так и остались
темными невежественными кочевниками и. крутят хвосты баранам, мясо которых
вы поедаете. Вот этого мы вам никогда не простим. И настанет час - потребуем
счет.
Ведь не всегда мы были под вашей пятой. Наша история богаче вашей. Про
Чингисхана слыхали небось? Перед этим завоевателем трепетала не только ваша
Русь, но и вся Европа становилась на колени. А кто был авангардом в его
орде? Лихие джигиты-казахи. Нас тогда называли кипчаки. Краса монгольского
войска. Наши кони топтали ваши нивы. Вы раболепно платили нам дань. Наши
сабли рубили ваши покорные шеи. Наши молодцы угоняли в плен ваших сестер и
дочерей, и те, не ломаясь, услаждали их любовью и ласками. По всей России до
сих пор в каждом втором славянине проступает наша азиатская кровь, которую
мы вам накачали во все щели, когда вы триста лет лежали ниц перед нами.
Вот это выложил мне вчера казах-министр, разгоряченный коньяком и
взбешенный речью московского гостя Пулькина, который даже не удосужился
запомнить, куда он приехал, и для которого что казах, что киргиз, что
туркмен - все на одно лицо, азиаты.
http://lib.ru/INPROZ/SEVELA/mugskoi_razgovor.txt Только причем здесь РУССКИЕ? Эфраим Севела - сын Евеля Хаимовича Драбкина и Рахили Моисеевны Гельфанд здесь явно наводит тень на плетень и выгораживает своих соплеменников, которые руководили русскими рабами в Красном каганате возрожденной ими Хазарии...
NN